Феноменальная способность некоторых сказочных героев выпутываться из передряг или справляться с антагонистами посредством не дюжей силы и храбрости, не с помощью особенного магического артефакта, а засчет одной только отходчивости и смекалки.
Таков, например, юноша из советской сказки-мультипликации "Ух ты, говорящая рыба", который сводит с ума волшебника Ээха скороговорочыми и запутанными ответами. Таков, как бы странно это не звучало, и авторский субъект текстов Феди Самосвалова. Тексты сами по себе сказочны, и что самое главное – по-бытовому сказочны. Магия черпается из кошачьей миски для воды, из капающего крана и узорчатого пыльного коврика. Локомотив несётся по морю, и правильно, ведь он – морской локомотив. Кошки и утки – пассажиры купе, и правильно, и нет в этом ничего удивительного, намного интереснее то, что утка хранит в лукошке. Между Ростовом и Луной всего пару станций, пару железных башмаков. И не столько важна фактура сказочности, сколько сенсуальность миров Самосвалова. Герои его текстов, вне зависимости от того, в Таганроге они или в искаженном попугаем мире песков и барханов – остаются чувствительны, различают сниженный на полутон голос собеседника, смеются над каждой оговоркой, и никогда не молчат. Герои эмпатичны, и при этом спокойны.
В стихах Самосвалова фокус смещается от сказочной метафизики к потаённой рефлексии. Атрибуты сказки остаются на месте, но резкий, сбивчивый тон не дают читателю сконцентрироваться на них, акценты расставлены на грубых последних строчках ("(это буду я) // от него не останется нихуя", "как видите моим гендерам нет конца // как видите нет конца", "ни слов ни звуков ни души // ты мне пожалуй не пиши").
Прозаические миниатюры Самосвалова становятся метафизическим убежищем как для автора, так и для читателя, в то время как стихи становятся высказыванием-воплем. Воплем седого иноходца, в бороде которого давно перестало водиться гнездо сороки.