ЗДЕСЬ НЕ БЫВАЕТ СМЕРТИ, ТОЛЬКО СКВОЗНЯК ЗЕМНОЙ
В динамике современной жизни, казалось бы, победившей «последние вопросы» существования, говорить об «очевидно незримом» становится всё сложнее и сложнее. Почему? Культурное перепроизводство, интеллектуально-виртуальный флёр, зацикленность человека на «сейчас и только сейчас» – вот и весь неопозитивизм, изгоняющий из нас всё «последнее» и «негативное». Например, чувство смертности, времени, ускользающей реальности. Более того, чувство Иного, сокрытого в повседневности.
Иное же родственно поэзии (если она не играет в калейдоскоп семантик и языковой фристайл). Когда поэтическое слово, растущее из опыта нашего существования, претендует на «схватывание» метафизического, сверхчувственного, экзистенциального знания. Разумеется, это знание идёт рука об руку со скорбью, не принимается на ура самим человеком. (При всех ответных претензиях от сторонников «постметафизического мышления»¹, сугубо здешнего и насквозь социально-ангажированного. Социальное, выходящее за пределы вот-бытия, – такая же метафизика, только почему-то не опознаётся таковой, отрекается от корней).
Такова, на мой взгляд, поэзия Марии Затонской, которая, в целом наследуя (пост)акмеизму и его полноте вещественно-телесного изображения, тяготеет к кенозису, «говорению из пустоты»². Во многом это отголоски метафизической линии русской поэзии, идущей от натурфилософии Фёдора Тютчева и экзистенциализма Евгения Баратынского к «ничтойной» метафизике Иосифа Бродского. («Затем что дни для нас – ничто»).
С последним у Затонской явная перекличка – перешёптывание «зубным шорохом» по углам общей комнаты. Однако без имперских амбиций, с хрупкой верой – близкой к неверию – в спасительную силу любви, частного, интимно-личного чувства:
Мне кажется, ещё чуть-чуть – ты выйдешь
из переулка, времени волна
всё выплеснет из памяти, как щепки,
и все про нас узнают, не простят.
Сиди, сиди, не выходи оттуда,
зима, пансионат, преддверье ада –
ютись в шкафу, как будто бы за ним
вся горечь мира шорохом зубным
и жизнь простая длится как разлука
от звука до того, другого, звука.
Лирическое сознание в стихах Затонской, пусть и отрешено от «большого» исторического времени, всё же не замкнуто, выходит из комнаты, движется. Поэтому эта же хрупкость – уже бытия: себя и ближнего – организует лирический сюжет всей подборки, так же неминуемо движущийся. От предзимья к зиме, от угасающей жизни к смерти. Но в этом движении – вспышки, всплески существования.
Так, первый сюжетный виток уже был назван – это любовь. Причём любовь, заранее обречённая на невозможность, на невечность как в социальном, так и в бытийной измерении:
на губах твой поцелуй
филигранно вырезанный из утреннего сна
ювелирная точность
несуществующей вещи
Обречённостью пропитаны и наблюдения за окружающими людьми. Перед нами «простые» люди, взятые в их «простой», феноменально-бытовой жизни: без попыток оценить, социологически разъять на актантов, на функции, на правых и виноватых.
Единственное, что, по Затонской, действительно может породнить всех нас – и в этом отголосок родового, мифологического сознания, требующего бытия, но не рефлексии – память о конечности. Ведь память рождает истинное сопереживание. Память рождает заботу о Другом, который так же, как и я сам, беззащитен перед лицом времени:
В крытых фургонах с жёлтой табличкой люди
везли солдат к контрольно-пропускному пункту
<...>
Теперь невозможно стало идти по двору,
с утра выносили старушку, ставили на ветру
<...>
Дед не касается её платьев:
это последнее, что осталось
после раздачи кастрюль, полотенец,
колготок капроновых в мелкую сетку
Отсюда, быть может, такая неприкаянность лирического сознания, его тяга к вживанию – и выживанию – на месте Другого, такого близкого и далёкого (читай: Иного):
Примеряю себя сюда: подойду ли
крыльцу супермаркета, будке сапожника –
никогда ещё здесь
не была так сильно.
Но если и малый социальный мир гибнет, возможно, в природе есть постоянство? Или хотя бы жалость к человеку, чьи усилия так смешны на фоне её циклов? Таков третий виток лирического сюжета – попытка вглядеться в первобытную темноту мира.
Почему-то здесь возникает, возможно, неочевидная рифма – частичное пересечение с поэтикой Аллы Горбуновой. Выражается это в посёлочно-дачной заброшенности, где только «звёзды как снег хрустят», «густая вооружённая тьма», и «треск пылинок в свете лунных фар». Выражается это и в одиночестве лирического сознания, открытого инобытийному сквозняку: несуществованию, непостижимости природы, мира вообще. При этом, в отличие от Горбуновой, Затонская не превращает эту открытость в развесёлый танец жизнесмертия – здесь важна элегичность, отрешённость, даже эмоциональная анемия речи:
отчего этот воздух так пуст и бел
по еловым законам не лес летел
а большая белая пустота
вырастающая на краю листа
как собор над которым невидимые купола
я ведь знала это когда пришла
Казалось бы, изобилие вещей, людских голосов, природных и бытовых реалий, в которое погружено поэтическое сознание, – разве оно не придаёт бытию полнокровие? Увы, скорее, нет, чем да. При таком пристальном всматривании в мир нельзя избежать трагедии зрения – когда «глаза большие от неба и до земли» – которая только удваивает трагедию существования.
Так, в подборке лейтмотивны образы небытия, невозможности кому-либо и что-либо передать, сказать: здесь никто ничего никогда никак.
кроме этой световой дорожки
на краю света нет ничего вообще
<...>
никак не получается проснуться,
и вот кричат оттуда наконец
<...>
и такая отчаянная благодать
которую больше некому рассказать
<...>
но я не говорила никому
ни про кружение цикад, ни счастье
Очевидно сближение с Михаилом Гронасом, чья поэтическая онтология так же сквозит, рвётся, пронизывается Иным («если оно и поле – / то с какими-то дырами, прорвами / идёшь идёшь, а уже и тонешь»³). Но Затонская, как кажется, серьёзна и не склонна к ироническому заигрыванием с изображаемым миром. (Если только эта ирония так же не метафизична, не заключается в самом положении человека, чьё присутствие в бытии – лишь «музычка из магнитолы», «ватный голос»).
Ведь что можно противопоставить сквозящему небытию?
Остаётся только экзистенциальная медитация, бесстрастная феноменология вот-опыта, когда собственный взгляд возможен только в оптике немых, но «сходящих с ума вещей»⁴.
А люди?.. А людей просто, по-человечески же – и ничего не сделаешь – жалко: с вещами у них, увы, общая судьба.
если видишь это не сможешь сказать иначе
живёшь как будто на вечной даче
в подмосковье скажем или ещё какой
а под вечер конечно не хочется возвращаться домой
потому что луг большой люпины уже зацвели
и глаза большие от неба и до земли
в них всё умещается гул шмеля приближенье леса
и отдалённое стрекотание тепловоза
думаешь это кончится нет не кончится никогда
на подходе к посёлку ожиданье дождя
и ещё ожиданье других знакомых предметов
но оказывается что они не то, а это
¹ ) Лехциер В. Поэзия и её иное: философские и литературно-критические тексты. Екатеринбург; Москва: Кабинетный ученый, 2020.
² ) Термин Александра Житенёва, которым исследователь характеризует поэтологию неомодернистской поэзии. См. Житенев А.А. Поэзия неомодернизма: монография. СПб.: ИНАПРЕСС, 2012.
³ ) Михаил Гронас. Дорогие сироты. М.: ОГИ, 2002.
⁴ ) Мария Затонская. Вещи тоже умеют сходить с ума // Prosodia. URL: https://prosodia.ru/catalog/stikhi/mariya-zatonskaya-veshchi-tozhe-umeyut-skhodit-s-uma/.